о.А.С. - заметки

МОЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСПОВЕДЬ (1928 год)

(В десяти письмах)

1. ПРИЧИНАХ И ЦЕЛИ МОЕЙ «ИСПОВЕДИ»

Ко мне уже неоднократно обращались мои друзья с просьбой написать что-нибудь о смысле русской революции, о Ленине как ее идейном вдохновителе и о его сподвижниках. Но писать о русской революции только случайные «письма» можно лишь при крайнем легкомыслии, ибо это огромное мировое явление требует для своей оценки всеобъемлющего таланта, которым автор этих строк не обладает. Точно так же и писать о Ленине нельзя без серьезной подготовки. Поэтому я и откладывал это дело — тем более, что читателями моими могут оказаться не более чем 10—15 человек, а мои дорогие старушки-читательницы все равно моих мыслей о Ленине и революции не поймут…

Жаль было напрасно терять время.

В настоящее время я снова имею возможность располагать своим досугом и почти вынужден написать свои мысли о нашей революции, ибо мне официально сказано, что «мое лицо не ясно», а потому я оказываюсь во всяком стеснении и унижении (проще говоря — под арестом).

Вот это для меня чрезвычайно досадно! Переносить всякие несчастья и невзгоды ради ясно выраженных целей или вследствие совершенного преступления это довольно легко, потому что, по крайней мере, осмыслено. Но находиться в узилище только из-за «неясности лица» — это положение не представляет ни малейшего удовольствия… И я без колебания решаюсь сделать попытку нарисовать свое «политическое лицо».

Так эти десять писем сначала и были озаглавлены.

Но потом я вспомнил совет какого-то русского писателя — никогда не писать таких автопортретов. Ибо в таком случае из-под пера невольно и неожиданно будет появляться хоть маленькая — ложь! Автор, пишущий о себе или себя рисующий, — непременно себя приукрасит и нарядит в костюм, для него вовсе чужой.

И поэтому первое заглавие этого литературного произведения — отменено; и я начинаю писать политическую исповедь». Эту «Исповедь» свою я адресую по преимуществу моей пастве, моим дорогим уфимцам, с которыми я встретил февральскую революцию 1917 года, с которыми пережил все события 1918 года. Пусть они проверят мои слова во всех отношениях. Адресую эту «Исповедь» тем рабочим, которые с 1917 года с великой любовью заботятся обо мне; адресую ее вообще всем искренним и мыслящим христианам, которые в жизни ищут правды Божией и стремятся ее осуществить. Пусть мой жизненный путь одних сохранит от ошибок, а другим даст две-три полезные мысли. Я буду рад и этому; а свою личную жизнь я считаю давно конченной и мой путь жизненный — уже пройденным.

Жизнь моя была очень простая: не было в ней ни увлечений, ни разочарований! Поэтому она для многих кажется малосодержательной. Против этого я горячо протестую: моя жизнь — очень содержательна и, по милости Божией, — очень радостна, чего от всей души желаю всем.

Еще должен сделать маленькое добавление: в исповеди говорят обыкновенно только о грехах… Да, по преимуществу о грехах. Но я пишу свою политическую исповедь, и цель этой моей исповеди вовсе не личная, я хочу и этими строками послужить всем тем, кто любит меня и кто вместе со мной хочет послужить людям.

Но этого мало! В свое время я печатно выступал против всесильного временщика Распутина; тем я исполнял свой гражданский долг. Ныне печать для меня абсолютно недоступна. Мои враги печатают против меня целые книги; враждебные мне архиереи по всей России рассылают ложь обо мне; а я не могу до сих пор исполнить своего гражданского республиканского долга и сказать правду тем, кто должен требовать только правды от всех граждан СССР.

Одним словом — эта моя «Политическая исповедь» есть мой гражданский долг, и я рад, что этот долг я, наконец, уплачиваю. Ранее я свои мысли изложил кратко только в письме к Г. В. Чичерину в 1924 году, но это письмо едва ли дошло до адресата; а Государственное Политическое Управление интересовалось мною только в отношении сыска и никогда не спрашивало меня о моих убеждениях вообще.

Теперь ГПУ меня спросило; и я считаю своим долгом дать ответ, написать эту «Исповедь», обрисовать свое лицо.

2. О МОЕМ СОЦИАЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Мне сказано официально, что мое «политическое лицо не ясно». Еще мне сказано официально, что мое социальное происхождение особенно вредит прояснению моего «лица» в политическом отношении. Иначе говоря, мой княжеский титул наводит тень на мое лицо, и это прежде всего! Положение мое, — можно сказать, — безвыходное. Родился с тенью на лице, да так вот и сиди в этой тени!

Но в данном случае мне на помощь может прийти самая простая арифметика. Я родился в 1873 году по новому стилю. Принял монашество в 1895 году. Значит, я пользовался своим «княжеством» — 22 года, когда был в пеленках и юношей-учеником. Итак, не революция меня лишила моего «княжества», а сам я произвел в 22 года революцию в своей жизни и ушел в монахи, несмотря на многие утехи, которые обещала мне жизнь с княжеским титулом. Далее — от моего монашества в 1895 году до революции 1917 года прошло тоже 22 года моей сознательной, а не детской жизни — поэтому можно ли говорить, что мое социальное положение (или происхождение) может наводить на меня какую- то тень. Ведь я 22 года до революции провел без всякой «тени»; зачем же искусственно напускать на меня эту «тень»?

Между тем эта несправедливость тяготеет надо мной чуть не десять лет. Единственный момент светлый за эти 18 лет был 23 (или 24) июля 1922 года, когда в московских газетах было опубликовано сообщение от Верховного Трибунала такого содержания: «Дело епископа Андрея, бывшего князя Ухтомского, по обвинению его в контрреволюционных деяниях, прекращено за отсутствием состава преступления, и епископ Андрей освобожден из-под стражи». Да, это был счастливый момент моей революционной жизни; и этим моментом я воспользовался, чтобы написать мой закон о религиозных общинах, принятый ныне в СССР. Так арифметика на моей стороне. Мне ныне 55 лет. 33 года из этих 55 лет я не князь; а остальные 22 года моей жизни (детство и юношество) я ни один час не успел использовать свое «княжество».

Но почему же я сделал с точки зрения людей, материалистически настроенных, такую дикую глупость? Что заставило меня отказаться добровольно от многих привилегий светской жизни?

Я могу с чистой совестью сказать, что я ушел из своей среды потому, что кроме беспредельной глупости и беспринципности я в этой среде ничего не видал. Особенно меня поражал разврат этого лжеинтеллигентного «общества». Можно сказать, что я бежал от греха…

По дороге, во время этого моего бегства, мне встретились два огромных русских мыслителя: А. С. Хомяков и И. С. Аксаков. Эти два мыслителя определили всю мою дальнейшую жизнь даже до 1928 года. Хомяков — это русский гений религиозной и философской мысли. Аксаков — не гений, но очень крупный талант, великий мастер русского слова. И оба они: и Хомяков, и Аксаков, — были величайшими патриотами, жестоко бичевавшими отечественные пороки, за что несли те или иные преследования. Эти два мыслителя вполне и навсегда пленили меня. Говорить о них — нужно писать целое сочинение; я скажу только несколько слов.

Хомяков жил в царствование Николая I. Это царствование было одно из самых самодержавных, внешне — самых блестящих… Когда император Австрийский и все маленькие короли германские целовали руку императору Всероссийскому, то национальная русская гордость не имела предела; и один только Хомяков с маленьким кружком своих единомышленников (да Герцен из другого кружка) говорил, что это — великая ложь, что эта русская гордость есть грех языческого Рима. Наконец, Россия была разбита в Севастополе. В это время А. С. Хомяков был бесконечно весел… Его упрекнули за это веселье среди национального горя; на это Хомяков ответил: «Тридцать лет все смеялись, а я плакал. Теперь позволительно мне порадоваться нравственному исцелению моей родины». Таким патриотом был Хомяков.

Аксаков с величайшим одушевлением доказывал царскому правительству ту простую мысль, что самодержавие не есть самодурство, что самодержавие должно само себя нравственно оправдать, что иначе власть русского царя превращается во власть древневосточного деспота. На это Аксакову возражали, что Русь была и останется святою Русью под руководством своего духовенства. В ответ на это Аксаков писал громовые статьи о том, что наше духовенство есть продажная каста, что оно признает всякую «ложь во спасение», тогда как всякая ложь должна быть только в омерзении, что Русь его времени нельзя назвать святою потому, что в ней нет простой справедливости.

Вот каковы были мои главные учителя; вот на каких чувствах и мыслях я вырос. И я благодарю Бога за то, что хорошие педагоги толкнули меня на изучение этих великих людей. Они меня научили всему доброму; они научили меня любить людей, несмотря на их пороки, отделять людей от их пороков и находить в них образ Божий.

3. МОЕ СТАРООБРЯДЧЕСТВО

В 18 лет я пошел изучать христианство, изучать церковную жизнь. И за четыре года моего обучения я создал себе христианское мировоззрение, которое я и сейчас в старости только дополняю, но не исправляю. Это случилось потому» что я христианство изучал по первоисточникам, а не по отвратительным семинарским учебникам, вполне схоластическим и потому — почти не православным.

Составив себе христианское мировоззрение, я составил себе одновременно и мировоззрение, которое можно назвать политическим. Во главе угла моего христианского мировоззрения стоял, конечно, Христос, как величайшее украшение всей мировой истории; а в основе моего мировоззрения политического стояла святая Русь и прекрасная древнерусская христианская культура. Но, как известно, история Руси делится на историю Руси Киевской, Новгородской и Московской; и, однако, все это была единая свободолюбивая православная Русь: и в княжеском Киеве, и в республиканском Новгороде, и даже в царской Москве, когда цари московские считались только воплощением социальной правды и защитниками обиженных. На этом основании царь Иван Грозный перебил тысячи бояр, спасая народ от боярских обид. Поэтому даже этот жестокий и сумасшедший царь пользовался народной любовью.

Да, православная Русь бывала и великою грешницей, бывала часто «в судах неправдою черна»; но православная Русь никогда зло не называла добром, никогда не поклонялась злу и никогда не переставала бороться со злом. Такой взгляд на русскую историю делал меня патриотом. Я патриот не «механический», не в силу своего русского происхождения; я патриот сознательный и люблю свое отечество не зоологической любовью, а на основании нравственных принципов, которым служит мое христианское отечество. Несчастно сердце, не любившее смолоду; одинаково несчастно разбитое сердце, полюбившее то, что не достойно любви.

Я могу сказать, что я счастлив: я любил и люблю то, что воистину достойно любви, — что я не только люблю, но и уважаю! Итак, я люблю Россию и ее культуру. Из этого ясно, чего в истории России я не люблю. Я не люблю всего петербургско-императорского периода русской истории. Я не люблю того огромного насилия над русской душой и вообще над русской землей, которым характеризуется весь этот период в двести с лишним лет. Какой-то историк сказал, что император Петр вывихнул голову всей России и что она после него так и осталась с вывихнутой головой. Это очень верно! С начала XVIII века русские думают чужой головой, и это жестоко вредит русской жизни, даже извращает эту жизнь, извращает русскую культуру.

Тут я должен остановиться и дать небольшое объяснение, что я считаю культурой народа. Недавно на немецком языке была написана книжка (переведенная на русский язык) под заглавием «Закат Европы» (Книга «Закат Европы» Освальда Шпенглера (1880—1936), первое издание на немецком языке вышло в 1918 году, на русском — в 1923-м). Это очень интересная книга, с которою я в главных мыслях вполне согласен. В ней доказывается, что культуру и цивилизацию никак нельзя считать за одно и то же. Культура — это все то, чем живет народ: его религия, религиозные легенды, народный эпос (его былины), сказки, песни, весь строй жизни, вся народная душа. А цивилизация — это внешняя гражданственность, даже государственность (для которой и пришел «закат»), С этой точки зрения всякий народ имеет и должен иметь свою душу, свою культуру; и немец по складу своей жизни никогда не будет похож на итальянца, как француз на англичанина; а самый сильный по культуре народ — это евреи с их несравненной историей и литературой.

Что касается русского народа, и в особенности великороссов, то его культура со времен императора Петра подверглась сплошному изнасилованию со стороны чуждой его духу немецкой цивилизации. В Петербурге сидели по л у немецкие императоры с совершенно немецкими министрами и командовали всей Россией и прививали ей совершенно не русские начала жизни. Это было совершенно определенное гонение на русское православие, на русскую общественность, на русский народный быт. Это было систематическое развращение русской души и издевательство над ней со стороны немецких цивилизаторов. Свободолюбивая, братская Русь мало-помалу обратилась в собрание запуганных рабов, дрожащих перед своей властью и лишенных чувства долга истинного христианина и гражданина. Русские граждане превратились в несчастных обывателей, которые не строили своей жизни, а только на своей спине наблюдали, что петербургские строители делали из того теста, которое представлял из себя русский народ.

Но не весь русский народ превратился в это немецкое тесто. Очень небольшая, но подлинно здоровая часть русского народа выделилась из этого стада обывателей и осталась хранителем русской народной свободы, русской народной души. Это наши русские старообрядцы, которые вынесли жесточайшие гонения от императорского правительства, но остались истинными гражданами, сознательными слугами правды Божией и правды человеческой.

Вот почему я — старообрядец, и, как старообрядец, я дал слово своим единомышленникам- старообрядцам ни под каким предлогом не вмешиваться в политическую жизнь и делать только свое церковное дело. Это обещание я и исполняю твердо, ибо в настоящее время и одного церковного дела так много, что даже на одно знакомство с ним недостанет ни времени, ни сил.

Итак, я вполне аполитичен и деятель исключительно церковный.

4. Я НЕ БЫЛ ИДОЛОПОКЛОННИКОМ ПРИ ЦАРЕ

Третье письмо я кончил указанием, почему я принципиально аполитичен; я должен быть аполитичен, как старообрядец по убеждениям, и для того, чтобы не потерять единомышленников среди этой лучшей части русского народа. Но если бы я на этом остановился и сказал, что я до такой степени аполитичен, что даже не имею никаких мыслей и чувству вынужденно находясь среди жизненного калейдоскопа, — это была бы полная неправда. Нет, я живу сам и живу жизнью любящих меня людей, моей паствы. Да, я и чувствую, и мыслю; у меня имеются и ожидания, и надежды. О них и будет речь далее.

Но чтобы прояснить свое «политическое лицо» в отношении будущего, я предварительно должен сказать, каково мое «лицо» в прошлом. Иначе — без этого воспоминания о прошлом — моя речь может показаться неискренней и не заслуживающей доверия. Начал я разбираться в политических книжках с 1898 года. Это было время торжества министра финансов Витте, когда он заключал огромные займы у заграничных банкиров. Мои политические учителя громко протестовали против этого и называли эти займы «распродажей России», ее закабалением иностранному золоту. Мне было тогда больно за мою Россию. Но мои учителя сказали еще одну для меня новую (в 1898—1889 годах) мысль, что при таком положении власть русского царя обращается во власть верховного начальника полиции «по выколачиванию процентов для уплаты заграничным банкирам». Эта мысль для меня была почти тяжкой…

Потом в 1904 году началась бессмысленная война с Японией. Глупость этой войны для меня не была секретом. Но вот дошло дело до страшной даты — 9 января 1905 года. Это событие для меня остается ужасным вдвойне. Дело в том, что в этот день 9 января русская Церковь празднует память — день смерти митрополита Московского Филиппа. В этот день московский самодержец Иван IV убил своего духовного отца — святителя Филиппа (хотя и не собственноручно). А в 1905 году как раз в этот день именем петербургского самодержца Николая II его министры расстреливали его верноподданных сынов.

Для меня было страшно это мистическое совпадение — два страшных преступления русских самодержцев произошли в один день — 9-го января. Оба преступления связаны с именем христианского царя; и нужно быть или вовсе бессовестным, или совсем слепым, чтобы не видеть всей глубины этих преступлений. Но я был слишком мал тогда — в 1905 году, чтобы протестовать с каким-нибудь успехом против великих событий. Я своими мыслями мог делить, ся только с ближайшими друзьями (а отнюдь не с архиереями).

В 1907 году я стал викарным епископом в Казани. Мне представилась возможность говорить правду, хотя бы в своей маленькой области просвещения инородцев. Я стал противником той грубой русификации, которая практиковалась во всем Приволжье. В это время я издавал свой собственный журнальчик «Сотрудник», в котором вел борьбу с «Союзом Русского Народа» как объединением лжеправославных лжепатриотов, Три года я отстаивал свои мысли, три года боролся с этой кампанией, которая проповедовала то же, что и знаменитый генерал Аракчеев: «Мне наплевать на Россию, мне нужно только, чтобы царь был доволен». И в тоже время эти жалкие люди кричали о великой России! Мне пришлось им говорить, что между Россиею большою и Россиею великою — огромная разница. Я хотел (и хочу), чтобы мое отечество было великим — в нравственном отношении.

Из-за борьбы моей с «Союзом Русского Народа» мне пришлось из Казани уехать в серьезное изгнание — в Сухуми… Но в это время Распутин стал вести себя вполне непозволительно; и я стал писать в газетах против него, и против его архиерейских назначений. Вскоре, в ответ на эти распутинские назначения, я сделал распоряжение по своей епархии (в 1916 году) о введении выборного начала в церковной жизни и об отмене назначенства. Это мое распоряжение вызвало бурю негодования среди архиереев; обер-прокурор Синода предложил мне подобру-поздорову уйти в отставку. Но я остался верен своим убеждениям и не уступил никому.

Наконец, в 1917 году 9 января я написал статью «Равнение на среднюю совесть». В этой напечатанной статье я говорил, что наше государственное несчастие заключается в том, что наши власти нисколько не ценят ни знаний, ни талантов, ни даже героизма. Им нужны только средние люди, вечно подлаживающиеся под всякое течение, вечно торгующие своей совестью, почти бессовестные. Генерал Хабалов привлек меня к ответу за эту статью, и только революция спасла меня от изгнания.

Итак, я был некогда монархистом, но никогда не был идолопоклонником ни перед царем и ни перед кем. И при царе я был прежде всего епископом и гражданином. Остаюсь таким и ныне• но теперь мне приходится вести борьбу не с «Союзом Русского Народа», а с обновленцами и с сергиевцами, которые ныне делают дело Союза Русского Народа под этой новой вывеской.

5. МОЯ ВСТРЕЧА С РЕСПУБЛИКОЙ

Я не был идолопоклонником при царе, потому что отчетливо видел бедствия и унижения моей родины, вызванные царским режимом. Тем легче мне было проститься с этим режимом. И когда я получил известие о низложении Николая И, я встретил это известие даже с некоторым нравственным удовлетворением. Незадолго до этой Февральской революции я получил отчаянное письмо от моего брата (двоюродного), в котором он упрекал меня, как епископа, за мое молчание при виде наших общественных бед. Он писал мне: «Смотри, что делается: наш царь почти невменяемый человек; министр Внутренних Дел — вовсе сумасшедший и к тому же плут, спекулирующий на военных поставках. Духовенство — продажно; дворянство вовсе никуда не годится; народ пропивает свое здоровье и благополучие на самогонке. Одно спасение в революции». Так перед революцией был настроен я (с братом) по отношению к отживавшему режиму.

И вот пришла революция.

Во имя чего она явилась? Во имя свержения монархии? Но монархия сразу рухнула, а дальше у нашего республиканца Керенского никакого республиканского знамени не оказалось, да и во главе нашей республики стояли самые убежденные монархисты вроде Гучкова, Львова, Милюкова. Поэтому наша республика вначале дала картину довольно неясную. Между тем толпа наших монархистов начала усердно, но вполне бессмысленно превращаться в республиканцев, и за неимением своих республиканских лозунгов стали просто кричать: «свобода, равенство и братство», — то есть повторять лозунг первой французской революции 1789 года. Тогда мне пришлось вести большую борьбу с клеветниками на меня: честные монархисты упрекали меня, что я не помянул ни одним добрым словом монархию; а лжереспубликанцы в местных газетах кричали на меня, почему я без особого увлечения говорю об этом французском лозунге. Тогда и устно, и печатно я отвечал, что французы сначала с восторгом кричали эти красивые слова: «свобода, равенство, братство»; но очень скоро все восторги сменились другой формулой: «свобода, равенство и Наполеон»; а еще через несколько времени вся поэзия французской революции сменилась прозаичными словами: «император Наполеон». А за Наполеоном пошли его бесчисленные войны; а за этими войнами, как прямое их последствие, явился капитализм. Значит, дело не в формуле; назваться республиканцем — очень мало, нужно быть республиканцем, нужно приучить себя к исполнению гражданского, общеобязательного долга. Поэтому во французской формуле нужно ставить ударение не на первом слове: «свобода», ибо она может оказаться своеволием, и не на втором — «равенство», ибо внешнее идеальное уравнивание (старого и малого, умного и глупого, честного и бесчестного) — есть величайшая несправедливость… Нет, нужно и во-первых, и во-вторых, и в-третьих — только братство, а в братстве, в чувстве братства заключается и свобода, и равенство. По этому поводу прекрасно говорил А. С. Хомяков, что человеку нужно пережить таинство свободы, чтобы быть счастливым, иначе он и в свободе будет несчастным.

А русские люди всегда считали себя и называли себя и даже чувствовали себя только братьями. И не только между собой назывались братьями, но и других к этому своему братству привлекали. Я и считаю русских людей по природе республиканцами-социалистами. Но наш социализм — свой собственный, доморощенный, а не французский и вообще не западноевропейский.

Там — в Западной Европе — социализм вырос в процессе борьбы с королями и католическим духовенством. Там при победе над королевской властью и выросли, прежде всего лозунги свободы и равенства… А мы, русские, как справедливо говорит Лев Толстой, на несколько сот лет опередили Европу в своем нравственном развитии, потому что Православная Церковь воспитала нас на Евангелии (которое отняла у своих подданных церковь римских пап, требовавшая от них не сыновней христианской любви, а только слепого послушания).

Таковы были мои мысли и чувства во времена республики Керенского; а когда эту республику в Уфе сменили большевики, то лично я пользовался с их стороны даже вниманием и полной свободой действий. В это время я организовал два великолепных кооператива (первые при большевиках имели общеприходской детский приют, за который меня благодарил представитель социального обеспечения и так далее). И единственно, чего мне не удалось сделать, — это примирить маленькую группу уфимской партии ка-де с коммунистическим режимом (Имеется в виду партия кадетов, то есть партия конституционных демократов).

Итак, я при царе не был идолопоклонником и стремился быть честным гражданином; и при республике я стал республиканцем, но без увлечений и иллюзий, ибо я твердо знаю, что на земле нет совершенства и все имеет ценность только относительную.

6. МОЯ ЗАЩИТА РЕСПУБЛИКИ

Это было в Томске — в течение первых двух недель ноября месяца 1918 года. В Томске происходило Сибирское Соборное Совещание, когда Урал и Сибирь оказались отрезанными от Москвы чешским фронтом. Тогда члены Московского Собора 1917 года, находившиеся на этой территории, собрались в Томске, чтобы обсудить церковные дела. Нужно было принять некоторые решения для того, чтобы узаконить отсутствие патриарха.

И вот в Томске начались для меня сюрпризы во всех направлениях: и в политическом, и в церковном. Дело в том, что огромное большинство этого собрания были самые бессмысленные монархисты, возводившие монархизм в догмат и нисколько не желавшие считаться даже с самыми очевидными фактами. Они вспоминали только те проповеди, которые они когда-то слышали в царские дни, и далее этих проповедей их думы не шли. Соответственно с этим главным догматом о необходимости и неизбежности восстановления царской власти и начались работы этого томского Совещания. Я стал решительно и твердо протестовать против такого оборота дела, и моим активным единомышленником был только епископ Екатеринбургский Григорий. Остальные члены Совещания предоставили нам свободу действий, но сохранили и себе свободу устраивать жизнь «по-старому», то есть равняясь на самый нелепый вид монархии — петербургское императорство. При таком сохранении всего «по-старому» каждый епархиальный архиерей оставался «по-старому» маленьким самодержцем — командиром всех, кто с ним соприкасается. А это и есть полный развал иерархии.

С этим я боролся в 1918 году. С этим мне приходится бороться и ныне в 1928 году. Мои идейные противники ныне переменились персонально, но их мысли и чувства — остались те же: чтобы благочестивый монархист стал республиканцем, нужно его перевоспитание или перевоспитание целого поколения в подлинно республиканских чувствах. А мне, как епископу, пришлось обучать республиканским идеям не только мою паству малограмотную, но и людей, совсем ученых. На мое счастье, я имел уже полуторагодовой жизненный опыт — совместной жизни с республикой, ибо мою жизнь уфимскую я считал образцовой в церковном отношении.

Что же я говорил своим «верующим монархистам»? Что я мог сказать им на основании свящ. Писания? Я говорил, что в свящ. Писании есть целая отдельная книга «Судей», описывающая идеальную республику. А когда древние иудеи пожелали вместо этих благочестивых судей иметь своего царя, то это вызвало «гнев Божий». На это мне указывали, что «сердце царево в руке Божией». Я соглашался с этим положением, но указывал, что если это так, то у нас и должна быть республика, ибо два царя подряд на одной неделе отказались от своего царства, и ясно, что, если их сердца в руке Божией, то мы против республики протестовать не имеем права. Это я говорил и архиереям, и профессорам университета, и мирянам меньшего образовательного калибра. Об этом я и говорил, и писал; и достиг некоторых серьезных результатов.

Эти результаты сказались в Томске теоретически и в жизни — практически. Замечательно, что с 1916 года я состоял в Уфе председателем «Восточно-русского культурно-просветительского общества»; это было прекрасное учреждение, работавшее исключительно на общественные средства. Это общество издавало свой журнал «Заволжский летописец». И этот журнал не изменял своего направления ни в 1917 году — при республике Керенского, ни при большевиках в 1918 году, ни при Колчаке в 1919 году. Мы говорили только правду, и эту правду уважали наши читатели всех направлений. Мало того: этот журнал и печатался в 1918 году в большевистской типографии!.

Но, в конце концов, я должен был за всю эту деятельность и, главным образом, за мою «колчаковщину» — отвечать на следствии Московского Революционного Трибунала. Об этом особенно хлопотали уфимские попы, среди которых было много моих врагов. Они собрали и переслали в Москву буквально кучи моих монархических проповедей (в 1914—1917 годы), все мои писания о республике, о большевиках, о колчаковщине и прочее и прочее. Мое дело, состоявшее из двух огромных томов, было изучено двумя следователями (Тагамлицким и Ильиным); и я был освобожден без суда, ибо во всяких моих писаниях была усмотрена одна идея: служение правде. На моем церковном языке это называется борьба с грехом, ибо высшая неправда — грех.

Итак, я был освобожден Московским Революционным Трибуналом в 1922 году 5 августа. А 10 августа в газете «Правда» (московской) было напечатано мое «Открытое письмо». Оно было такого содержания (приблизительно):

«Получив оправдание во взведенных на меня обвинениях в контрреволюции, я испытываю нравственную потребность принести благодарность Московскому Революционному Трибуналу за этот акт государственной мудрости, ибо этим его решением признана законно-приемлемой вся моя уфимская церковная деятельность; отныне Уфимская епархия может жить нормальной спокойной жизнью по установившемуся в ней порядку».

Это маленькое письмо принесло много пользы в других епархиях, указав серьезному духовенству, что уфимская церковная жизнь может служить для него законно-приемлемой нормой. И на основании этого решения Московского Революционного Трибунала я и решился внести в Народный Комиссариат Внутренних Дел мой проект приходского устава.

7. ОБ ИДЕАЛЬНОЙ РЕСПУБЛИКЕ

На эту тему мною написано целое большое сочинение «Церковный катехизис». Это сочинение мне было разрешено писать, когда я сидел в качестве арестанта в Омской тюрьме в 1921 году. Писал я это сочинение по многим побуждениям; и главное из них — это научить православных христиан подлинно-церковной жизни, церковной республике. Дело в том, что я считаю семинарское богословие наше почти никуда не нужным, даже извращающим подлинно христианское учение. Но когда после 1917 года, после революции я встретился с людьми даже в архиерейском сане, решительно не понимающими основ христианства, я и решился писать свой катехизис. Спасибо начальнику Омской Че-Ки (Имеется в виду Омская чрезвычайная комиссия), который разрешил мне это писание. Однако при моих переходах (перевозках меня) по Москве, Уфе, Ташкенту, Ашхабаду — я свой катехизис потерял на некоторое время и начал вместо него писать свои мелкие письма — отрывки на тему: «О смысле христианских догматов» и «О церковно-общественной жизни». Эти «Письма» были написаны с ведома и (потому) с косвенного разрешения Ашхабадского ГПУ. Эти «Письма» дважды были у меня отобраны при обысках и однажды в Ташкенте у моего знакомого священника. И из-за этих «Писем» до самого 1927 года (вплоть до Чемберлена и «чемберленовских» арестов) у меня ни с какими властями не было никаких даже объяснений, до такой степени они казались и понятными, и, может быть, полезными (ГПУ в Ашхабаде мне их возвратило). Но вот времена изменились, и понятное в 1923 году, в 1927 и 1928 годах стало требовать объяснения.

Вот я и вынужден кратко сказать, что основная мысль этих моих писаний — это в то же время и основная мысль моего мировоззрения: что свящ. Писание дает людям наилучшую философию истории вообще и дает смысл жизни каждому отдельному человеку в частности. В свящ. Писании мы находим и описание жизни идеальной республики! Таким образом, я думаю, что подлинные образцы жизни находятся сзади нас в пройденной истории мира, а не впереди. И наилучший образец республики — это коммуна духа, указанная нам историей свободной христианской Церкви. Эта коммуна духа — есть величайшая нравственная проблема человечества, процесс его всестороннего перевоспитания. Таковы мои убеждения.

Но эти мои мысли оказались чуждыми и вполне неприемлемыми для наших монархистов, и мирянского, и духовного звания. Для них я написал и мои «Письма о старообрядчестве», «Письма о церковном обновленчестве» (в 1925 году). Во всех четырех сериях этих «Писем» я главным образом писал о следующих предметах (перечисляю по памяти, потому что ничего не имею под руками и, может быть, многое и существенное пропускаю).

О догматах. Догматы христианские — это не отвлеченные и непонятные формулы христианской схоластики, а жизненно необходимые и практически понятные обоснования всей разумной жизни человека.

О Церкви. Церковь есть церковно настроенное общество; это живое тело, чувствующий организм, а не одни только архиереи, которые выдумали даже слово епископат и уверяют, что епископат-то и есть вместилище и хранилище всякой истины. Нет, Церковь есть общество людей, ищущих истины; это общество чистых совестей, объединенных любовью к Единому Безгрешному.

О собственности. Установившееся представление о собственности есть чисто условное. Истинный христианин не знает слова «мое», а ищет возможности все свое сделать общецерковным. А если это так, то злоупотребляющий своей собственностью во вред ближним становится чужим для церковного общества и исключается из него.

Все эти мысли для наших верующих мирян- монархистов были (и даже остаются доселе) почти неизвестными и даже непонятными. А данные мои оппоненты из духовенства (высшего) приходили в полное отчаяние от моего толкования и перевода слова литургия. Это греческое слово в переводе на наш привычный (хотя и не русский) язык значит буквально: республика; и, следовательно, это слово республика совсем не так богопротивно и не так страшно, как думают наши самые благочестивые монархисты. Таким образом, жизнь Церкви и заключается в литургии как республике — общем, общественном деле. Литургия есть духовная кооперация, обнимающая своей духовной взаимопомощью всех членов Церкви.

Наконец, последняя мысль, находящаяся в моих «Письмах», — это мысль о том, что слово «самодержец» — чисто языческого происхождения, что даже благочестивые самодержцы, как Константин Великий, были иногда вредны для развития церковной жизни, а самодержцы-еретики были источником величайших церковных бед. Христиане первых веков не любили этого слова и противополагали этому языческому слову «автократор» библейское слово «пантократор» — вседержитель.

Итак, во всех своих писаниях за время революции я стремился доказать церковным людям, что Церковь есть такое бытие, которое не нуждается ни в каких внешних административных подпорках. Церковь есть столп истины! Она нуждается только во внутреннем очищении своей жизни; а это очищение производится не иначе как в процессе внутренней жизни и никогда не производилось по приказанию начальства.

Вот мой идеал истинной идеальной республики. Вне чистого и ясного понимания христианства такая идеальная республика немыслима.

8. ФОРМУЛА РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Мы видели, что французская революция имела на своем знамени слова: «свобода, равенство, братство». И мы знаем из истории, что эти прекрасные слова французская революция вовсе не оправдала, и в конце концов выросла из этих слов самая жестокая империя. Русская революция в момент своего появления на свет не знала никакого определенного лозунга — это была только «республика Керенского». А Керенский сам не знал, чего он хотел. Из его деятельности, преисполненной колебаний, можно было только заключить, что он хочет быть во что бы то ни стало героем.

Но еще во времена Керенского стали раздаваться лозунги большевизма, и из них главный — «правда». Прекрасное слово, за этим словом многие правдолюбцы потянулись с большим одушевлением. Но многих смущало то обстоятельство, что «правда» оказывалась чрезвычайно многоликою: была «Солдатская правда», «Окопная правда», просто «Правда», «Правда Уфимская», «Правда Уральская» и так далее. Были и такие случаи, что в Уфимской губернии на Симском заводе была одна «правда», а на другом заводе (насколько припоминаю, на Катавс- ком) другая, и Симский завод пошел походом против другого завода, защищая свою собственную «правду». Знаю я это потому, что во главе этого «похода» стоял священник — со всем своим крестным ходом. Так «правда» долго не была понятна огромному большинству русских обывателей. И это продолжалось очень долго!

Борьба большевиков за прекращение войны и за мир с немцами была понятна только измученным солдатам; а опять-таки огромное большинство населения не понимало, зачем нужно было немедленное прекращение войны тогда, когда ни немцы, ни русские не чувствовали себя побежденными. Такие возвышенные принципы большевизма, как интернационализм, пацифизм и подобное, тоже очень долго оставались (да и остаются ныне) вполне невиданными для городского и особенно деревенского населения. Зато более понятна возможность отомстить деревенским обидчикам: и кулакам, и помещикам. Эта мысль осуществилась с полным увлечением: это было море прорвавшейся злобы. Но это происходило, конечно, не во имя высших государственных соображений — это был только грабеж, рвачество и истребление иногда чрезвычайно нужного материала. И это был великий грех! Это было и великое народное несчастье, когда истреблялись огромные народные ценности, которые могли бы поступить в общее народное хозяйство.

Знамя русской революции в 1919-1920 годах значительно изменило свое содержание: в это время на этом знамени были написаны очень понятные слова: «спасение отечества», спасение его от иностранного порабощения: от англичан на севере, японцев на востоке, поляков на западе. И русский народ, действительно измученный трехгодовой войной при царе, все-таки отбил все нападения на родную землю.

Настало с 1921 года время мирного государственного строительства. Многое непонятное в первые годы революции стало ясным. Многие слепцы прозрели. Многие ценности жизни потерпели полное крушение; вообще переоценка коснулась решительно всего, что заполняет нашу жизнь. Ныне на красном знамени русской революции отчетливо и твердо обрисовались серп и молот как символ освобожденного труда от эксплуатации. Это знамя бесспорно прекрасное; и если бы оно сразу стало всем понятно с 1918 года, то не было бы очень многих несчастий и бед гражданской войны. К великому сожалению, одни это знамя намеренно фальсифицировали, а другие — искренне его не понимали. Вследствие этого накапливались недоразумения, и лилась напрасная кровь.

Но кроме фальсификации это знамя большевиков претерпевало и совершенно определенную клевету. Я помню, как одна колчаковская газета в самый разгар колчаковского наступления напечатала известие, что большевики воздвигли памятник Иуде Искариотскому. Эта совершенно очевидная глупость на русские не думающие головы произвела впечатление; а люди, не брезгующие никакими средствами, использовали эту глупейшую клевету в своих целях. Но это была клевета, которую обличили в печати только мои уфимцы.»

Итак, освобождение труда от злостной всемирной эксплуатации — великое дело, которое начала русская революция.

Но за этим длительным процессом освобождения должна быть поставлена окончательная цель, как содержание жизни освобожденного человечества. Какая же эта цель? Что предполагается русской революцией? Какая ее последняя идея? На эти вопросы лучше всего отвечает одна из почтовых марок, которая была выпущена к десятилетию октябрьской революции. Эта марка изображает русского крестьянина — путеводителем во главе народов СССР. Это великолепная марка. Огромная христианская идея заложена в ней! Это блестящее указание на конечную идею русской революции — эта идея укладывается в два слова: «братство народов». Превосходное знамя. И можно ручаться, что это знамя может привлечь симпатии всех истинных друзей человечества. Лично я думаю, что эти слова и должны ярко гореть на знамени русской революции, и о них нужно гораздо более энергично говорить, чем это делается ныне.

9. ДВА СЛОВА О ЛЕНИНЕ

Писать политическую исповедь в 1928 году 7 ноября, как раз в день годовщины октябрьской революции (я не понимаю, почему октябрьская революция празднуется в ноябре), и не написать ни слова о Ленине — это значит умолчать почти о самом главном. Да, об октябрьской революции нельзя говорить, не вспомнив о Ленине: Ленин — это все в октябрьской революции. Поэтому я решаюсь написать о Ленине то, что мною прочувствовано (хотя и два слова, две мысли). Впервые достоверные сведения о Ленине я получил от моего двоюродного брата, который учился в гимназии вместе с Лениным. Отзыв моего брата о Ленине был таков: «Он был в гимназии юношей удивительно чутким и не способным ни к каким компромиссам с совестью». Я этому отзыву верю. Далее — я буду говорить о Ленине не то, что пишут другие, а только «мою исповедь».

Ленина я ставлю наряду с первоклассными русскими людьми вроде Петра Великого и Льва Толстого. Императора Петра я считаю первым русским революционером-большевиком. Лев Толстой — это воплощение русского большевистского духа во всемирной литературе. Прежде всего — это чисто русские натуры, — действительно, натуры без компромиссов; они не способны останавливаться на полудороге. Их правило: «Бить так бить; пить — так пить; любить — так любить!» Таков был Петр Первый, изломавший Московскую Русь и устроивший русскую столицу в финляндском болоте. Таков был Толстой, отвергший всю Европейскую цивилизацию, обросший бородой и надевший здоровую русскую деревенскую рубаху.

Наконец — Ленин. Ленин изломал все, что дала нам, русским людям, петербургская цивилизация, и возвратил русским людям русскую столицу Москву. Ленин интернационалист, перевел столицу своего социалистического отечества из самого интернационального Петрограда в старую Москву. Так удивительно иногда люди неожиданно для себя предпринимают великие решения.

Итак, я считаю Ленина одним из великих Русских деятелей. Но он не был ни мыслителем, ни философом так же, как не были мыслителями и Петр, и Лев Толстой. Ленин был великий полководец на политическом поле сражения. «Глазомер, быстрота и натиск» — в этих трех словах выражается секрет успехов Суворова. В этих же словах секрет жизни Ленина. Да, у него глазомер был великолепен; так же огромен был и его политический кругозор. И кругозор, и глазомер Ленина в политическом отношении несравненны: из живых политических деятелей Европы он стоит, конечно, головою выше всех.

И, тем не менее, я считаю Ленина не самостоятельным даже в его политической деятельности. Ленин был человек огромного ума и всестороннего образования. И он, по моему мнению, не мог не знать русских политических мыслителей. И он их знал, конечно, не хуже, чем «Капитал» Маркса. У Маркса он почерпнул и усвоил «законы» капиталистического развития (вернее, беззаконие капитализма), — а у лучших русских мыслителей он заимствовал самую форму борьбы за социальную правду. Я говорю о советской власти, о самом принципе советизации.

Я глубоко убежден, что эта советизация есть истинно русское слово, которое русская культура внесла во всемирную сокровищницу мысли и жизни. Эта советизация потому так скоро и привилась к русской жизни, что этот принцип — наш родной, основанный на мысли о братстве, о братском равенстве, а главное — на чувстве братской любви, воспитанной христианством. Русский человек хоть и бессознательно, но все- таки твердо усвоил мысль о всеобщем братстве и вытекающих из этого братства обязанностях. Эту мысль и святые чувства, с нею связанные, воспитало в русских людях Евангелие. И вот Ленин и осуществил в жизни русского народа самую русскую мысль его — о всеобщем братстве.

Итак, мысль о советизации русской жизни я считаю огромной мыслью; но Ленин ее только осуществил, хотя она ему не принадлежит.

Были ли у Ленина ошибки? Конечно, были, и довольно крупные. Кронштадтское восстание 1921 года я считаю административной ошибкой Ленина. «Управлять — значит предвидеть», — а он не предусмотрел этого восстания. Это ошибка, но, как человек исключительно самоотверженный, он быстро осознал эту ошибку и исправил ее. Быстро была установлена новая экономическая политика.

Теперь Ленина нет! И это очень чувствуется, ибо если бы он был жив, то новая экономическая политика, несомненно, распространилась бы на очень многие стороны жизни, и от этого получилась бы огромная экономия и духовных, и материальных народных сил. Для полного счастья нашего отечества и нужно ведь еще только два-три НЭПа — тогда жизнь наша в государственном и общественном отношении может быть вполне образцовой для других народов. И наше счастье, наше нравственное преимущество, для всех очевидное, — обезоружит врагов нашего отечества и привлечет к нам всеобщие симпатии.

Это и будет то «новое слово», которое православная Россия должна дать всему миру. Это «новое слово» будет действительно «новым», поскольку мир далек от христианского идеала. Совершенство — только во Христе как личности; все остальное в мире имеет только относительную, временную ценность.

10. МОИ ПОЖЕЛАНИЯ МОЕМУ ОТЕЧЕСТВУ

Моя духовная паства и мои ближайшие единомышленники знают, что я патриот. И это совершенно верно; да, я патриот.

Далее — мои сотрудники прекрасно знают, что я интернационалист, и почти всю свою жизнь я провел среди инородцев: татар, чувашей, черемисов, осетин, грузин, туальцев, мордвы, вотяков, абхазцев, эстонцев, греков, чехов, башкир. И везде я своим ученикам прививал любовь к родине, к родной земле. Вместе с тем я просил своих учеников не быть космополитами, не быть слепыми подражателями чужих нравов, не подражать и русским, поскольку в их жизни много недостатков. Но в русском характере есть одно величайшее духовное сокровище. Это его всеобъемлющая братская любовь и искание вечной правды, стремление жить «по-Божьи». Эти черты русского характера делали и делают русского везде «своим человеком», и везде он чувствует себя, как дома.

Русская революция дала огромные возможности этим добрым чертам русского характера реализоваться и сослужить великую службу человечеству. Но недоверие к себе и к своей внутренней правде и всевозможные предрассудки (и антирелигиозные) не позволяют русской революции довести дело до конца. А это — необходимо, нужно даже во имя простой элементарной справедливости. Поэтому я и хотел бы прежде всего, чтобы у нас республика была действительно республикой. Я хочу, чтобы в нашем отечестве все мои соотечественники (и я сам) чувствовали себя истинными гражданами, сознающими свои права и обязанности пред общим отечеством, и чтобы они ни в каком случае не превращались снова только в обывателей, созерцающих жизнь только в виде чужой картины.

Соответственно с этим я хочу, чтобы советский принцип жизни был незыблемым законом русской жизни, как способ практического осуществления социальной правды. Но при всеобъемлющем осуществлении советского принципа должна быть окончательно разрушена легенда о двух правдах. Правда — едина для всех! И закон один для всех. В советском отечестве не должно быть пасынков… все — сыны единой родины; и все — свободны; и все — должны пользоваться единым общим законом. Если же не будет единого общего закона, то немедленно будут плодиться всякое беззаконие и обида.

(Приведу, — может быть, не очень своевременно, — такой пример: митрополиты Вениамин и Сергий могут ныне пользоваться и пользуются всеми удобствами свободы печати; печатают явные глупости вообще и явную ложь об епископе Андрее, рассылают безбоязненно свои брошюры и листовки; а епископ Андрей отвечать не может на эту клевету и ложь даже письменно; и всякая его рукопись считается преступлением с последствиями по всяким статьям Уголовного Кодекса; и таких бедных Макаров-Андреев в нашем отечестве очень и очень много.)

Когда у нас, в нашем отечестве будет осуществлена единая святая правда для всех граждан, когда наши граждане из рабов (которых воспитало императорство) превратятся в свободных республиканцев, тогда наше отечество без всяких усилий сделается центром великой славянской федерации. Для осуществления этого великого дела в настоящее время имеются все данные: весь украинский юг Польши, Галиция, Прикарпатская Русь, даже Чехия, — все эти земли тянутся на соединение с РСФСР. Замечательно, что в Чехии один малоученый монах уже устроил больше сотни автокефальных религиозных общин (с 1921 года) по образцу таких же русских (И этот монах — уфимский ученик! — Е. А.).

Ныне наша русская политика привлекает на свою сторону симпатии западноевропейских рабочих. Но этого мало! Нужно, чтобы руководители нашей политики подумали о завоевании симпатий среди сознательных христиан всей Западной Европы. А таких христиан — серьезных и образованных — там очень много. Привлечь их на сторону нашей федерации очень просто! Для этого нужно прежде всего создать соответствующую литературу — не ту анекдотически нелепую, которую плодят наши «обновленцы», а идейную, достойную тех великих задач, которым она должна служить.

Наконец — последнее пожелание моему отечеству то, чтобы нынешний закон об отделении Церкви от государства остался действующим навсегда. Этот закон есть, бесспорно, один из лучших, которые дала нам революция. Но, разумеется, он должен существовать не только в идее, на бумаге, а должен быть осуществлен в жизни. К величайшему сожалению, у нас получается такое положение, что этот закон нарушается всеми архиереями, которые находятся на свободе, а те немногие епископы, которые хотят опереться на этот закон, — находятся в большем или меньшем утеснении (просто — в ссылках)… Почему так?! И для чего так делается?!

Итак, вот мои все пожелания моему отечеству и моя политическая исповедь. Коротко говоря, я желаю: чтобы в моем отечестве не было скорбящих и озлобленных; чтобы все были радостны и счастливы; чтобы счастливые делились своим счастьем с другими, и чтобы правда Божия укреплялась в земле нашей. А единая правда Божия, конечно, не может быть в противоречии с правдой человеческой; правда же сынов человеческих должна подчиняться единой правде Божией.

Епископ Андрей (Ухтомский)